<!--HTML-->
<style>.leftimg { float: left; margin: 2px 10px 3px 2px; width:180px; height:180px; padding: 5px; border:3px double #000000; opacity:0.5; -moz-opacity:0.5; -moz-transition: 1s ease; -webkit-transition: 1s ease; filter:alpha(opacity=90); }
.leftimg:hover {opacity:1.0; -moz-opacity:1.0; filter:alpha(opacity=100); }
.torw { text-align: center; font-family: Roboto Thin; font-size: 16px; text-transform: uppercase; font-weight: bold;}</style>

<div class="leftimg"><img src="ссылка на изображение 180х180"></div>
<div class="torw">АБСЦИССА;</div>
<b>♦ назвище: </b>Фредди<br>
<b>♦ место: </b>женская половина, Отбросы, кровать провокационно пододвинута поближе к окну, выводящему в Наружность.<br>
<b>♦ диагноз: </b>частичная блокада сердца, вегето-сосудистая дистония, эпизодические приступы тахикардии, фибромиалгия под подозрением; с недавних под добавился пышный букет пищевой аллергии.<br>
<b>♦ облик: </b>Chloe Norgaard<br>
♦ цвет глаз: голубые;<br>
♦ тон волос: исходная мышиная серость обесцвечена до белизны и регулярно закрашивается всеми цветами радуги;<br>
♦ рост: 1.75;<br>
♦ вес: 50 кг.<br><br>
<b>♦ характер: </b>
Ослиное упрямство всегда было ключевой её чертой. Будучи с детства предоставленной самой себе (за исключением отсидки в больницах, вестимо, но то не считается), привыкла не следовать правилам, но старательно имитировать законопослушность и уворачиваться от оплеух в случае возможного провала. Ей надо – она возьмёт; ничего, если не сразу, ничего, если придётся выжидать, наблюдать, строить планы и влезать в авантюру, за которую можно потом получить нагоняй; наказания, в конце концов, иногда удаётся избежать, так что попробовать определённо стоит.
Фредди не то чтобы не признаёт чужого авторитета – как раз признаёт, видит отчётливо, что люди строят жизнь на ступенях иерархии и что одни забираются повыше других; она не желает власти сама, но и подчиняться не хочет аналогично: тратить собственное время на танцы под чужую дудку ей вовсе не по душе. Лебезить перед вышестоящими кажется ей пустой затеей, а иного способа ужиться с системой она попросту не знает; её матушка всегда либо кричала на подчинённых, либо кланялась начальству, иного ей по умолчанию не дано.
Она не умеет сглаживать острые углы и понижать градус эмоций, зато порой выдаёт славную шутку, способную свести на нет направленную на неё агрессию (либо ещё больше разозлить оппонента – тут уж как повезёт). Шутит вообще охотно, даром что иногда выпадает в откровенное высмеивание.
Новые знакомства заводит легко, а вот поддерживать более-менее приятельские отношения ей удаётся с колоссальным трудом. Фредди нехотя делится собственными переживаниями и не очень любит внимать переживаниям чужим, так что о сердечных связях тоже говорить не приходится; оным нет подходящей почвы, если на ваши душевные терзания собеседник отвечает в стиле «Все твои проблемы оттого, что ты дебил».
Любопытна не в меру, причём про деликатность, как правило, слыхом не слыхивала. Надо подслушать – подслушает, надо подглядеть в замочную скважину – будьте спокойны, Фредди уже там; именно этому бесу потакает чаще всего и именно за его происки выхватывает регулярнее прочих (внезапно, но не всем нравится, когда копаются в их нижнем белье).
Много чем интересуется, но поверхностно, никогда не углубляясь в суть. Вынашивает амбициозные планы выпуститься и исколесить весь мир, чтобы собрать сувениров больше, чем у матери в кабинете, при этом мало задумывается о том, как будет зарабатывать себе хотя бы на кусок хлеба. Чтобы Фредди чему-то действительно научилась, её необходимо предварительно тыкнуть в проблемное место носом. Скорее всего, не один раз и даже не два. И стукнуть попутно.
Вопреки ожиданиям, действительно любит помогать другим. Просто её помощь весьма своеобразна и зачастую напоминает не ласковую руку, но мотивационный пинок (иногда и не мотивационный).  Посему не обижается, если её пытаются воспитывать в аналогичном ключе: будет кусаться в ответ, но злобу в сердце не затаит.
Сильно переживает, что родные забыли её и не навещают, и всё равно хочет встретиться с ними как можно быстрее.
<br>
♦ привычки: жрёт на ночь, говорит про что не следует, регулярно мечтает о светлом будущем.<br>
♦ фобии: набор достаточно стандартен – боится умереть, оказаться парализованной болезнью или обезображенной физически.<br>
♦ симпатии и антипатии: ей в общем и в целом нравятся люди, но только не те, кто пытается навязать ей свои правила поведения; её притащили в Дом не по доброй воле, и следовать уставу этого монастыря Фредди не спешит. Её симпатии на стороне ненапряжных в общении, лёгких на подъём и не слишком обидчивых; а таковых, понятное дело, наберётся немного. <br><br>
<b>♦ путь до порога:</b>
Некогда у неё было имя.
Не приёмное, данное наспех и с усмешкой, а настоящее, подлинное (для этой девчонки всё, в Серодомье проходящее, заведомо отмечено печатью наигранности).
Ей не то чтобы нравилось собственное имя – по соседству с полдюжины тёзок легко наберётся, - скорее нравилось чувство обладания, пусть даже лишь одним только им.

Окликали её нечасто – приходила всегда сама, да ещё и когда не просят.
Забраться к матери в кабинет для неё равнозначно высшему из земных благ. Окрашенный под тёмное дерево пластик двери легко пропускал даже приглушённые звуки, и, если в доме царил покой, а под окном не орал дедовский магнитофон, ей легко удавалось различить, как мамочка перебирает по сотовому неуклюжего ассистента (не все из оброненных ею слов были знакомы Фредди, но зато многие она почерпнула, чтобы поделиться с соседскими мальцами), раздаёт указания ниже расположенным либо лебезит пред начальством как в последний раз (тон её обычно мелодичного голоса делался выше и звонче, нотки фальши оседали на всех доступных поверхностях). От двери пахло едва различимой аморфной сладостью, возникающей там, где хранятся бок к боку весьма и весьма негерметично завинченные парфюмерные склянки; аромат, чудилось Фредди, хранил свою ольфакторную принадлежность, но неуловимо менялся всякий раз, как ей взбредало в голову стоять под закрытой дверью.
Впрочем, всего-то и надо знать, где искать ключ.
Маменькины сумочки, лакированные рюкзачки и миниатюрные клатчи отмечены печатью первобытного хаоса, но сунь руку глубже, проведи пальцами по самому дну – и непременно отыщешь желаемое: тугая связка пёстрых колечек, обильно усеянных ключами всех форм и размеров – выбирай и иди. Всё относящееся к дому намертво схвачено золотистым кольцом, а уж выискать самый маленький ключик труда не составит; отцепи его, покуда родительница занята жизненно важными чаепитиями внизу, и беги по лестнице вверх, карабкайся на второй этаж (следи только, чтобы колени не кольнуло внезапной судорогой, но это бывает редко) и спеши сделать то, что не велено и даже запрещено.
Замок легко поддаётся ей.
Кабинет редактора видного светского обозревателя – награда похлеще обещанной Нарнии, сокровищница богаче дрезденского «Зелёного свода»: что с того, что нет облитых в золоте царственных безделушек, если все полки усеяны долларовыми сувенирчиками из стран, о которых Фредди ещё не слышала, на полу распяты и брошены за ненадобностью последние выпуски пёстрых журналов, а черновой вариант свеженькой статьи разброшен по рабочему столу фрагментарно. Видным трофеем застыла на самом почётном месте изрешечённая булавками карта («А мы поедем во-о-он сюда, мам?» - «Конечно, милая, ты только подрасти.»), и Фредди смотрит на неё завороженно прежде, чем углядеть аккурат под ней вазу со свисающем с её горлышка маминым ожерельем и окончательно потерять голову. Остаётся лишь пододвинуть поближе табуретку – и цель достигнута.
В маленьких ладонях диковинка выглядит и того аппетитнее: полупрозрачные стеклянные бусинки до боли напоминают праздничные карамельки (ей их нельзя), а сложная для понимания шестилетней застёжка-коробка, хвала богам, расстёгнута – невероятное везенье! Естественно, девчонка не может избежать искушения нацепить заморскую красоту на свою тощую шею; естественно, с застёжкой она не справляется и попросту завязывает концы в неуклюжий узел; естественно, ищет ближайшую к ней зеркальную поверхность, дабы оценить самолично результат столь немалых усилий. Зеркальной поверхностью оказывается глянцевый бок той самой многострадальной вазы: Фредди изворачивается, чтобы узреть себя целиком, и неосторожным движением пробуждает болезнь; под обеими лопатками огнём вспыхивает пульс боли, вызвать которую ничего, казалось бы, не могло; боль ещё можно терпеть, но приходит она неожиданно, и Фредди взвизгивает, отшатывается, взвизгивает ещё раз, когда из-под неё начинает ускользать табурет…
Прибежавшая на крик мать недолго любуется чадом в ореоле рассыпанных по полу бусинок и фарфоровых осколков, покуда из-за её плеча с любопытством, едва-едва прикрытым по случаю положенным вежливым беспокойствам, поблескивают глазами подтянувшиеся на шоу гостьи. Когда за последней из визитёрш закрывается дверь, Фредди получает взбучку.

Отец с ними не жил. Его пассия (Фредди видела её из окна однажды, мельком, и поразилась буйным завиткам шевелюры и маникюру, сияние которого наверняка было заметно с околоземной орбиты, откуда барышня, если верить бабуле, и прибыла, дабы разрушать семьи и совла… совра… тьфу, слово какое сложное!) предпочитала гладко отутюженный быт загородных домов пересыщенных шумом мегаполисам, а из-под её бдительнейшего надзора он обыкновенно не выходил. Весь интерес к дочке от первого брака сузился до звонков бывшей жене - раз в месяц, если не считать праздников; краткие отчёты о прошедших медицинских осмотрах, оплата счетов («Ну почему мы отказались от практики сбрасывания со скалы всех сирых и убогих?»); слушать о мигрирующих болях, о причине которых доктора никакого понятия не имели, вовсе не обязательно.
Припадки случались редко, но метко: ноющей болью сводит колени, когда гоняешь в салочки на заднем дворе, спину начинает ломить, едва мамино светское общество собирается пошуметь в гостиной, а в глазах пульсирует до красноты, стоит только выйти на прогулку по магазинам. Матери не нравились эти припадки. Подозрительный её прищур пробирал Фредди до самых костей («Милая, почему это происходит всякий раз, когда папа собирается нас навестить?»), начальница учащающихся отлучек не потерпела, а невнятный бубнёж вереницей друг дружку сменяющих докторов ясности в дело не внёс – воспалительных процессов обнаружено не было, а удушающие объятья тахикардии, укладывающие ребёнка на обе лопатки и выводящие её из равновесия до конца суток, пьяное шатание на километрах кардиограмм и незваным гостем заглядывающая бессонница… в конце концов, это не самое страшное. Руки-ноги есть, и на том спасибо.
Ей было, наверно, лет семь, когда дворовые парнишки впервые отказались играть с ней.
Мешковатый свитер намертво измазан в траве, на голове – восхитительный в своей самобытности колтун, который матери предстоит прочёсывать добрую половину вечера; найденная где-то на просторах чердака бейсбольная бита слишком тяжела для неё, и последние несколько сот метров Фредди незатейливо волочет её по земле. Бейсбол она не любит – пыталась распробовать однажды и едва не выкашляла своё же сердце минут через пять после начала действа, - однако всякий уважающий себя сорванец знает, насколько ценной может быть любая более-менее увесистая палка. Господи, да с таким уловом она мировую славу получит, никак не иначе!
У Майка с соседней улицы на той неделе был юбилей – первый десяток любимого отпрыска, танцы до темноты и игрушки в числе, достаточной, чтобы удовлетворить потребности среднего интерната. Бейсбольный мячик полюбился ему особо – вон, сидит на покрышках, подбрасывает на зависть младших товарищей и нет-нет, да бросит подачу одному из них под радостные визги всех прочих. Завидев, с чем пожаловала к нему Фредди, он усмехается хищной улыбкой киношного маньяка, дорвавшегося-таки до самой любимой из жертв.
«Эй, лови!».
Все взгляды немедля обращены к ней – поймает или нет?
Фредди усмехается им в ответ – и вы ещё смеете сомневаться?
Уверенность её крепнет, когда за первой подачей она отбивает вторую, затем третью; улетающий за предел их владений мячик легко отыскивается целой сворой её одногодок (девчонки среди них тоже имеются), а Майк и не думает останавливаться. Его следующий бросок сильней и быстрей предшественников, но Фредди не смущает ни скорость, ни сила, и она делает привычный замах, когда сердце пропускает удар – один, второй, третий.
Мяч прилетает ей в лоб и отскакивает, рука, сжимающая биту, безвольно опускается вниз под заливистый смех окружения – происходящее пока ещё кажется им смешным. После короткой паузы сердце оживает и пульсирует, будто посылает автоматную очередь, и за сумасшедшим его перестукиванием Фредди уже не слышит, как окликает её Майк (он видит выражение её лица, ему не смешно, ему страшно: он решил, что убил её). Новогодними гирляндочными лампочками по телу проходит боль – в гнездовье шейных позвонков, одновременно с тем - под лопатками, над трапециевидными мышцами и в коленных чашечках, в идеальной симметрии ничуть не уступающая стигматам, невидимая и не желающая уходить.
Она не замечает, что давно лежит на спине в неестественной позе, а смеющиеся дети с плачем и криком разбежались звать на помощь взрослых, и рыдающего над ней Майка не видит в упор; боль сменяется смертельной усталостью, её накрывает густым удушающим сном, и Фредди уходит.
В больнице её встречают как свою и медсёстры приходят с ней поздороваться; отец получает впечатляющий счёт и устраивает матери знатную головомойку («Джанет, если этого ребёнка не могут вылечить, не нужно сдавать её на анализы всякий раз, как у неё случается приход»).
Ребята, конечно, тоже заглядывают навестить – один раз. Одного раза вполне достаточно, чтобы объяснить, почему с ней никто больше играть не хочет.

Когда в тумане будущего грозно замаячила школа, закрывать глаза на очевидное стало уже невозможно: неофиту, подверженному припадкам невесть какой дряни, в казённом доме среднего пошиба определённо не место. Ей и так доставалось от сверстников, что не умеет бежать так же быстро, как они, потому что их лёгкие крепки, а её сгибает напополам грозящимся выпрыгнуть из груди сердцем; что начнётся, когда такое особое дитя окажется запертым в компании подобных остолопов, и вообразить страшно. Страшно и предсказуемо.
Папанька к тому времени успел закрепить с тётей Рейчел гименеев союз, и платить за ошибки прошлого ему совсем не с руки; у матери объявился бойфренд, который (в принципе) ничего против прицепа от прошлого брака не имеет и которому (в принципе) дети даже нравятся, но уж больно велик риск упустить последнюю надежду, если дочурка снова свалится на пол в неподходящий момент, а мама не из тех, кто любит рисковать понапрасну.
В конце концов, всё к лучшему.
Отысканный среди сонма брошюр интернат обследован вдоль и поперёк, директор найден и допрошен с пристрастием, общее решение разбитого разводом семейства обсуждено и всецело одобрено. Под руку с историей болезни ребёнок отправляется жить в новое место под клятвенные заверения навещать родную кровь как можно чаще и непременно отправляться путешествовать на каждые каникулы, «ты только подрасти».

<br><br>
<b>♦ шаг через порог:</b>
Фредди подросла, а путешествия всё не начинались.

Свой первый день в Доме она отметила с размахом, заявив всем и каждому, что пробудет здесь пару-тройку дней, максимум – неделю, а потом уедет навсегда и не вернётся. Слова эхом отразились от стен, но осели в памяти слушателей и пустили крепкие корни; Фредди старательно трудилась на благо своей дурной славы.
Её накрывало тахикардией – иногда в честь очередной стычки с соседками («Засунь свои книжки себе в одно место и не смей занимать мою кровать!»), иногда – совершенно на ровном месте. Помнящая о том, что она – та, с которой отказываются играть, - принимала превентивные меры и ни с кем не играла сама. Демонстративно. Потому что уже знала, чем всё кончается, и то, что её новые спутники юности – такие же хворые, как и она, - решительно ничего не меняло.
На фоне сопряженного с переездами стресса и без того вымотанный организм сопротивляться болезни уже не мог. Каждое утро она встречала полным ненависти взглядом человека, которому предстоит весь день ходить босиком по раскалённым углям; угодив в силки строгого режима, ложилась вовремя и спала, сколько положено по медицинским канонам, но просыпалась ещё более утомлённой; её успеваемость падала и зарывалась в землю, мать передавала беспокойные послания вместе с очередным ворохом новомодного глянца, но ни передачки, ни журнальцы особой помощи оказать не смогли.
Помог неказистый парнишка из старших, первый обративший на неё внимание. Разгоралась весна; с нагрянувшим теплом обитателей Дома вынесло во двор, и Фредди тоже вышла, но стояла дичком с самого края и рисовала на асфальте радужные грёзы об обещанном её полном событий будущем; марала округу зарисовками Наружности, и её обходили, словно чумную.
Фредди подошёл к ней сам, сам заговорил и сам же поддерживал, с позволения, разговор (девчонка отмалчивалась наполовину из упрямства, наполовину из застенчивости). Для начала подарил какую-то цацку на кожаном ремне (Амулет? Не смешите. Но под кровать положу), затем долго и нудно расспрашивал о рисунках на асфальте, чем, разумеется, положил конец обету молчания – какому ребёнку не захочется похвастать новыми разноцветными мелками или рассказать, как в прошлом году на приехавшую издалека тётю Софи охотился их домашний кот. В Доме не говорят о Наружности, но Фредди это не остановило.
Странным он был, конечно. Не желал расставаться с навязчивыми идеями, терзавшими его денно и нощно (нарисовать круг из соли вокруг собственной койки – это ещё цветочки, а вот его состайникам выпало счастье наблюдать ягодки), не отпускал детские вымыслы, нелепые настолько, что его подопечная смеялась, слушая его, хотя и была куда младше. В бесконечных попытках вписать себя в Дом, стать его верным и неизменным кирпичиком он в итоге вписал Дом в себя, и носить эту ношу ему было ощутимо тяжело. Девчонка не могла ему помочь, зато, как ни абсурдно, он ей – сумел.
«Ай, бегаешь тут некрещённая, нехристь, - буркнул как-то раз недовольно, почесал увитую немытыми дредами репу и добавил, - будешь Фредди». Не то соригинальничать хотел, не то более красивого имени никогда не знал.
Осыпал её плечи какой-то особо вонючей солью, бормоча под нос наверняка самые страшные в мире ругательства. Фредди-девочка фыркала и отряхивалась и не замечала, как уходили прочь головокружения и делалась устойчивей походка.
Зашил в мешок из-под муки неопознанную разносортицу и приказал положить в изголовье кровати, да чтоб не думала вынимать минимум месяца два – выполнила, посмеиваясь в открытую, не доверяя ни единому слову. А по утрам просыпалась свежей и отдохнувшей, будто фибромиалгия забыла дорогу к ней.
Выдал пожелтевшую от времени склянку с сильно разведённым водой одеколоном и приказал покрывать им кожу там, где мышцы кусает боль («По три капли на каждый участок, и следи за симметрией, Фредди, симметрия – это самое важное!»). Ни за какой симметрией она, вестимо, не следила, и по три капли не отмеряла, а просто мазалась жидкостью, когда придётся, и боль понемногу отступала, хоть за грань восприятия и не ушла. А если бы выполнила указания в точности, кто знает, каков был бы тогда результат.

Ей снился странный сон однажды: будто некто с руками-веточками и головой, из которой проросла трава, приходил, забирал её из комнаты и вёл, вёл узкими коридорами, тропами и пыльными придорожными путями, пока густые лесные кроны не смыкались над их головами и не закрывали собой солнечный свет. Потом они вместе копали землю, им попадались камешки и коренья, и её спутник – она звала его Фредди, не то своим именем, не то именем своего крёстного – приказал не выкидывать их, а собирать рядом в аккуратную горку; она, о чудо, послушно исполняла. Когда ямка была готова, существо достало откуда-то круглую чёрную семечку; Фредди взяла её, уложила на самое дно и покрыла свежей землёй слой за слоем, терпеливо, а её товарищ следил, чтобы по мере заполнения ямки все камни и корешки возвращались на те места, с которых их совсем недавно забрали. «Теперь боль отступит», - обещал спутник.
Странным было и то, что у сна нашлось продолжение. Человек с руками-веточками приходил и уводил её в лес, уводил всегда долгой, явно окольной тропой. Иногда он нёс с собой бурдюк, полный воды, и они вместе поливали едва-едва проклюнувшееся растение; в другой раз место бурдюка занимало нечто, весьма похожее на компост. «Теперь боль отступит», - обещал он, и Фредди верила и позволяла ему отрезать с её головы тускло-серые волосы и подвязывать ими подрастающее деревце.
Сны оборвались прежде, чем на деревце распустились первые листья.

Близился выпуск. Фредди-мальчик ходил с постным видом, иногда словно бы просыпался, бодрился и хорохорился, но хорошим актёром ему, увы, не бывать. Фредди-девочка чуяла страх старшего – и не понимала причин.
Им предстояло расставание. Самый близкий – единственный – её друг в Доме собирался уйти в Наружность; говорил это так, будто у него был реальный выбор, но Фредди не верила в существование альтернативы. Чтобы утешить его, помогала тем, чем могла; а чем мог помочь давно и искренне влюблённый в наружный мир? Разумеется, рассказами о дальних странах и приключениях, коим несть числа.
Она говорила о широких горизонтах и головокружительных перспективах. Попросив мать выслать рекламные проспекты доступных высших учебных заведений, раскладывала яркие брошюрки и убеждала его продолжать образование, потому что без образования сейчас никуда. Фредди-крёстный кивал с умным видом и брошюрки забрал.
Одного только не учла девочка: её друг никогда не увидит большой мир глазами ребёнка, обеспечиваемого состоятельным и заботливым родителем. 
Видимо, то, что получил он, отличалось от домыслов и сказок настолько, что сотрудничать с реальностью Фредди просто не мог. Он покончил с собой через месяц после выпуска, не отправив крестнице ни единого из обещанных писем, так и не навестив её («Обещаю, приду и принесу какие-нибудь угощения». – «Я так тебе завидую, ты скоро отсюда уйдёшь!»), не оставив после себя ни единого слова. Она узнала о случившемся последней; беспокоилась поначалу, не получая вестей, даже позвонила матери и попросила разузнать об исчезнувшем (та отмахнулась обещанием сделать всё возможное); затем обиделась на мир и прервала все попытки восстановить контакт ровно до тех пор, пока до неё не дополз ледяной змей самых тревожных слухов.
Переживала долго и тяжело; не имея возможности с кем-либо разделить утрату, окончательно замкнулась на себе. От отчаяния, затем – от скуки и смертной тоски прыгала в Наружность, как будто ныряла в холодную воду знойным летним днём; неизменно приносила гостинцы, кои раздавала, кому следовало и кому обещано, но этим её контакты с домочадцами и оканчивались. У Фредди более не осталось здесь друзей.

Проблемы начались – года так три назад.
Она даже обрадовалась, когда крёстный вернулся в её сны. Довольствоваться малым, так это, кажется, называют люди; Фредди из её снов не говорил (она вообще не могла вспомнить точно, что он делал), но хотя бы существовал. Хотя бы там. Уже что-то.
Однако первая радость от долгой встречи прожила очень недолго и умерла молодой. Сны приносили не счастье, а опустошение и головную боль по утрам; вернулась свинцовая усталость, будто не на мягкой подушке всю ночь продрых, а грузил мешки с углем. В видениях она не могла ни сбежать, ни пошевельнуться, и эта парализованность вызывала даже не ужас, а какое-то липкое и навязчивое отчаяние, и уж лучше б это был просто страх.
Фредди поздно начала вспоминать свои сны; память предлагала ей что-то смутное, сумбурное, тяжёлое для восприятия, и хватит на том. Визиты её крёстного всё учащались, вместе с ними возвращалась фибромиалгия; волшебного мешочка у неё, разумеется, уже не было, и нечего было класть в изголовье, склянка с магическим зельем куда-то запропастилась, а тонны гламурных изданий и тюбики краски для волос предлагали весёлый досуг, но никак не спасение.
Верить не верила. Отмахивалась от предрассудков, смеялась над единственным ответом, приходящим из области иррационального. Чаще уходила в Наружность, однако и там тревога не спешила выпускать её из цепких объятий; пару раз напивалась и впадала в странное подобие забытья, пахнущего смолой, нагретой на солнце древесной корой и сырой землёй, возвращалась притихшей и вымотанной.
С движением лет прагматичный цинизм воинствующего атеиста заметно угас, и силы покинули её; Фредди, всегда шарахавшаяся от приятельства, обратила на домочадцев полный вопроса взор, но ей уже не смотрели в глаза. Ей остро требовалась помощь, только вот откуда оную ждать? Старшие давно ушли, их место заняла она сама и ей подобные, и среди окружения ни единого друга ей не отыскать; открещивавшаяся от домовской жизни, Фредди не знала ни единой её черты, ни одной приметы, способной уберечь от беды – а беда, это ощущалось едва ли не тактильно, была уже близко.
Фредди начала звонить матери; клялась и божилась, что чувствует себя отлично и хочет вернуться домой, поступить в нормальную школу, ибо с этой у неё нет шансов на сколь-нибудь приличный колледж; маменька обещала подумать и ускакала к новому супругу и ребёнку уже от второго брака, мальчишку, никакой хворью не наделённому. Звонок отцу дал внезапные результаты: от него пришла цветастая открытка с подписью «От папы и тёти Рейчел», более же – никаких новостей. Больше Фредди не пыталась связаться с родителями.
В реальности у неё прогрессирует пищевая аллергия. Сладости, столь милые её сердцу, стали для неё отравой; совсем как у крёстного аккурат перед выпуском – на сахар даже смотреть не мог.
В своих последних снах она видела пыльные дороги и набухшие от влаги зелёные ветки, но смотрели на них совсем иные глаза; Фредди там более не существовало вовсе.

<br><br>
<div class="torw">ОРДИНАТА;</div>
<b>♦ суть: </b> Летун, отщепенец и просто заблудшая душа; возможно, весьма слабый и неопытный Прыгун<br><br>
<b>♦ личина: </b> во всём подобна той, которую привыкли видеть соседи и преподаватели, с тем лишь исключением, что по ту сторону реальности красок – ни на лице, ни на волосах - на ней нет никаких.<br><br>
<b>♦ выпады: </b>самолично на изнаночную сторону никогда не переходила, её всегда вёл за руку крёстный: некогда – чтобы примирить с серодомовскими реалиями и помочь с приступами болей, ныне же – с целями куда более меркантильными. В подлинную реальность увиденного не верит и считает Изнанку лишь фрагментом сна, подробностей своих переходов не помнит.<br><br>
<div class="torw">АППЛИКАТА;</div>
<b>♦ связь: </b><a href="ссылка">...</a><br><br>
<b>♦ планы: </b>ответ