| нэнси вероника харрелл, 30
fc kristen bell
место рождения / место проживания: каспер, вайоминг
семейное положение / родственники: не замужем, детей нет;
харрелл, синтия и роджер – родители, здравствуют в каспере,
харрел, эмили – старшая сестра, чтит заповеди юриспруденции в большом мире,
харрел, деннис – младший брат, студент юрфака и просто создание, внимания достойное.
занятость: в глазах закона - повар в баре «last dollar saloon», одновременно с тем – персональный chatty mouth на стороне «медведей».
So you wanna call me the devil’s advocate
When you don’t know the half of it? q.
what more can i say //
Заезжая миссис – кольцо на пальце гордо возвещает, что где-то за горизонтом, хвала гименеевым узам, наличествует ею пленённый мистер – недоверчиво щурится, хочет уйти, однако Нэнси уже оседлала любимую лошадь, и спасения даме и ныне, и присно нет.
Жалкая четверть часа расходуется незаметно; через пятнадцать минут несчастная жертва откладывает в сторону попытки сопротивления и – да! – таки селится в этот богом забытый отель. «Это чудесное место, мэм», - говорит Нэнси, хотя в чудесном месте, насколько ей известно, клопы и тараканы не водятся.
Если представить, что слова – это яд, даром убеждения овладеть в разы проще.
Вечером её, разумеется, похвалят за свежего постояльца (всегда хвалили); вечером её талантами бегло и поверхностно восхитятся (восхищались всегда); вечером владелец клоповника снова проставится, а его жёнушка угостит самопальным лимонным пирогом. Благославенна будь, рутина.
_______________
Хрупкая тишина старого склада замещается переговорами; дилер роняет фразы аскетично и скупо, Нэнс заливается соловьём; заливается, а её слушают, и слова – слова, слова, слова – рассыпаются по головам, как семена по земле, и произрастают. Наблюдать за происходящим под фасадом наигранного равнодушия ей не в новинку, но всегда в удовольствие; натыкаться на глухую стену непонимания и подозрительности, впрочем, тоже.
Иногда пришлые удивляют Харрелл. Один на середине акустической дорожки внезапно проговорился про хворую матушку (слова, оставляющие вязкое послевкусие лжи), другой клятвенно пообещал в случае обнаружения, скажем так, бракованного товара найти и перерезать всех до единого домочадцев Нэнси (эти слова пахнут подобием истины), третий загодя и безуспешно, притом весьма неуклюже попытался её подкупить (слова, что затхлое болотце, полное тины), четвёртый предлагал любовь на скорую руку (слова звонкие и пустые), пятый…
Нэнси делает их – каждого по отдельности, всех вместе, если вздумают сбиться в стадо; под ручку ведёт зазевавшихся через тернии бесконечных убеждений аккурат к звёздам скорого соглашения, ведёт уверенно и цепко, как животное на убой, ведёт, растекаясь мыслию по древу, но никогда не отвлекаясь от дел. Это легко, если не бояться визитёров, это легко, если не принимать их – здоровых мужчин с пушками наперевес – всерьёз, и Нэн не боится и не принимает, а лишь только двери за гостями захлопываются, выбрасывает на помойку памяти лица и имена; ей бы прятаться от последствий, стелить соломку для будущих падений и заряжать револьверы, да только об этом Харрелл не думает.
В конце концов, тоже рутина. Бывало и хуже.
В пятнадцать мир нелегко разглядеть даже сквозь призму только устанавливающегося мировоззрения; в пятнадцать ты будто смотришь в калейдоскоп - видишь не подлинную действительность, а разносортицу ярких, отрывочных эпизодов, никак не желающую укладываться в строгие рамки логики. Как, действительно, неудачный кувырок на физкультуре коррелирует с обсуждениями за твоей спиной, а сбитый грузовиком дворовой котик мог оказаться в твоём рюкзаке?
Нэнси полновата самую малость, но вполне достаточно, чтобы заведомо возненавидеть крупные ляжки и пухлые щёки. Чтобы замаскироваться, она надевает широкого покроя брюки и зачёсывает на лицо светлые волосы; в подсознании пускает корни желание завернуться с головой во что-нибудь плотное и непрозрачное; добрые родительские напутствия – будь умницей, девочка, и тебя полюбят – разбираются вдребезги ещё на подлёте. Куцые фимиамы преподавателей заставляют её сжаться в нервный комочек, отличные оценки приманивают неласковые взгляды, победы, долженствующие залечь в фундамент самооценки, оборачиваются мёртвыми котами в сумке.
Кота в рюкзаке она обнаруживает на следующий день после объявления результата школьной олимпиады (первое место по биологии, почётная грамота). Лицезреть внутренности того, кого кормила с рук при всякой удобной возможности, так себе подростковое развлечение, и когда Нэнси кричит, окружение вторит ей радостным смехом.
Тоже, между прочим, рутина.
_______________
Нэнси неразговорчива, но это не значит, что ей недостаёт слов.
Слова обуревают её. Живут в ней, как термиты под половицами, нарастают колючей чешуёй, новые наслаиваются на прежние, и скрываться от них за занавесом учебников день ото дня становится всё тяжелее. Слова грызут её, приходят к ней каждую ночь, не желают выпускать из плена бесконечных рассуждений, подхваченных из книг и разговоров взрослых и потому сидящих на ней как одежда с чужого плеча. Когда плеяда репетативных мыслей сжимается вокруг неё плотным кольцом, Нэн решает, что здесь повидала достаточно.
Уютная обитель заброшенной стройки подходит ей как ничто другое, топкая вольность летних каникул позволяет выбрать удачную комбинацию «где» и «когда». Поднимаясь по пыльным ступенькам на крышу, она искренне верит в отсутствие праздных зрителей и не слышит шагов у себя за спиной – Алфи Маккенна следует за ней недоброе подозревающей тенью и оказывается вознаграждён подтверждением опасений. Шаг в пропасть обрывается на половине, вцепившиеся в плечи Харрелл сильные руки удерживают её на парапете, затем оттаскивают прочь; ей следовало бы считать себя спасённой, но девчонка визжит разъярённым бесом и проклинает неведомого благодетеля; кажется, Алфи получает вдобавок пинок или даже два прежде, чем на вопли сбегается массовка.
Реабилитация определённо не задаётся.
Белохалаточные целители кивают со всепонимающим видом, за который Нэнси готова скормить им за раз все больничные запасы таблеток, её лечащий врач набивает оскомину в первую же встречу, медсёстры навевают мысли об эффектном выходе через окно (этаж, к сожалению, первый, но Нэнс не привередлива). Эпизодически навещающие её прародители приносят игрушки и сладости, приторнее которых звучат их собственные голоса. Покуда весь этот оздоравливающий балаган кружится вокруг неё извне, в голове успешно дозревают приносящие горечь и растерянность мысли, всходит богатый урожай слов, разложить которые в стройный ряд девочка не в состоянии; когда она коллапсирует (выбитое окно оголяет голодный зев, измаранные алым осколки пунктирно обозначают, где в этом омерзительном месте следует искать кратчайший выход), нервный срыв приносит оглушающее облегчение.
Впрочем, не так чтобы особо надолго.
Мальчик из трейлера – единственный, кому доступ в палату открыт едва ли не круглосуточно и появление которого не служит спусковым крючком. Собственно, поначалу не служит ничем: Нэн, сжимающаяся в точку, стоит лишнему двуногому образоваться на горизонте, не реагирует на Алфи вовсе, и доктор говорит, что это прогресс. На неловкие приветствия она отвечает день эдак на пятый, смотреть мальчишке в глаза приучается недельке так на второй; присутствие Маккенны, дотоле нейтральное, высекает первую искру положительных эмоций к концу месяца. Летом они завязывают их собственную, одну на двоих рутину, тяготиться которой им не приходится ни единого дня.
_______________
Добрая женщина из Армии Спасения охотно принимает помощь Нэнси, и к вечеру отведённая для мелочи жестянка, попирающая наскоро набросанное душераздирающее обращение, доверху наполняется долларами и центами – Нэн готовится к выпуску, мальчишки бросают на неё любопытствующие взгляды (до Алфи им – как пингвину до Луны, но Харрелл неприхотлива), и она оттачивает the gift of the gab о каждого из праздно снующих мимо. Брошенные в воздух слова, что копья, летят точно в цель (помоги сейчас, и завтра помогут тебе); удивительно, чего можно достичь, если отпускать слова прежде, чем они прорастут в тебе. В улыбке Нэнси прибавилось бы коварства, если бы она рассмотрела эту мысль повнимательнее.
Через горсточку лет двое лесорубов из числа тех, чьи монетки сейчас ютятся в жестянке, откроют ей двери в уютную медвежью берлогу, и Харрелл не задержится у порога; личный Кот Баюн пригодится любой уважающей себя организации. Заговаривать и усыплять бдительность – занятие, ничуть прочим не уступающее, отдайся ему без остатка, и будешь вознаграждена: исконный Баюн не зря почитался за людоеда.
Подробно.
» Родилась и выросла в Каспере; соседние города смотрела, но подолгу в них не задерживалась.
» Росла нелюдимым, чувствительным и чрезвычайно рассудительным ребёнком; настолько рассудительным, что тяжесть собственных размышлений в итоге продавила ей плечи. Училась с переменным успехом, не потрудилась завести друзей и порой подвергалась нападкам сверстников, что влияло на подростковый рассудок не самым благотворным образом.
» В пятнадцать пережила нервный срыв и пыталась покончить с собой, спрыгнув с первой подвернувшейся крыши, но была спасена по воле случая (наверно) оказавшимся в том же месте и в то же время Алфи и препровождена затем выздоравливать в соответствующее заведение.
» За время лечения плотно сдружилась со своим спасителем, а заодно радикально – в лучших традициях юношеского максимализма – пересмотрела взгляды на жизнь и стиль оной. По результатам вышла из больницы в буквальном смысле иным человеком.
» Два года беспечно болталась в недрах школы, позволяя ветренности захватить себя целиком, заодно обросла множеством знакомств различной степени полезности. Когда Алфи Маккенна показал ей письмо из Род-Айленда (его приняли, приняли!), впервые поняла, каково это – искренне радоваться за другого человека.
» До окончания школы жила письмами друга из взрослого мира, коими подкармливала стайку многочисленных приятельниц и завоёвывала репутацию одной из самых продвинутых барышень Каспера в своей возрастной категории.
» Аттестат отметила крушением родительских надежд на поступление чадушка в более-менее вменяемое учебное заведение и отправилась точить лясы на курсы бариста, оттуда – на курсы уже кулинарные. Была замечена, отмечена и привечена отдельными представителями «Медведей», к коим после узуального пропесочивания и присоединилась несколькими годами позднее. Так и живём.
Example: Под перекрёстным огнём делового и праздного любопытства Линн что зажжённая свечка — сначала горит, затем плавится.
Сонмы и сонмы слов, невнятных выкриков, скупых улыбок и приторно-сладких поздравлений текут сквозь неё сперва бурно, через некоторое время вяло и фрагментарно; лица всех оттенков торжественности сливаются в единое малоразборчивое пятно, и пятно гудит, шебуршится, переливается пёстрой радугой — нация в скетче, пресловутый общественный срез в небывалой для неё, до яда доведённой концентрации: ею рождённый герой прыскает со смеху, тычет в публику пальцем (как некультурно!), хохочет — «Смотри, проекция мира на рабочий, мать его, коллектив, modus vivendi в миниатюре». Линн вторит ему хихиканьем, на лету подхватывает озадаченный взгляд благоверного и умолкает с улыбкой, загадочности которой позавидовала бы Джоконда. Справа от неё ощущается незримая, осязаемая едва ль не физически поддержка Хагена, аллэстетическая подпорка хрупкому маятнику её душевного равновесия, слева егозит ускользнувший из тюрьмы глав и разделов, довольный засим и сияющерожий Дэвид Каматро, прямая угроза нервного срыва. Чтобы не обернуться и не бросить сердитое «Ещё сестрицу свою позови, шалопай», миссис Геллхорн стискивает зубы до неаппетитного скрежета и игры желваков.
Ведомая страждущими, проходит сквозь девять кругов репортёрского ада, пропесочивается тысячами вопросов-пустышек (они притворяются, будто спрашивают что-то заумное, она симулирует оригинальный ответ), ранжируется по объективам видеокамер и порционно забрасывается в циркуляцию сарафанного радио; её имя — почему фамилия девичья? они что, Хагена не замечают? вот идиоты — звучит отовсюду рефренами, изнашивается и окончательно теряет товарный вид. Когда купленные Ньюзом осанны обрываются кофе-брейком, оголодавшие стайки несутся на водопой, Линн им наперерез — к мужу на психологическую реставрацию.
— Неужто глоток свежего воздуха? — приглушённый стон теряется в опустошённом пространстве; предоставленные на ближайшие мгновения сами себе, они окружены ненадёжной завесой тишины. — Я уже начала опасаться, что действо растянется до позднего вечера, а нам ещё совместное фото на благо американского искусства сделать предстоит. Кстати, как тебе подаренный женской ассоциацией погребальный венок? Даже не вздумай тащить это в дом, пожалуйста, а не то… О боже! — ошалевшие от назойливого внимания глаза расширяются в священном ужасе, небрежная имитация румянца не скрывает побледневшего лица; но то не последнее «прощай» лежащего на смертном одре и не скрытый сигнал для смены личности, а нечто куда страшней и существенней. — Нам же ещё фотографироваться! Извини, мне надо припудрить носик.
Облегчение Хагена настолько материально, что о него можно греть руки.
В уборной она опирается о раковину, склоняется к самому зеркалу и изучает себя — себя? — как великий зоолог исследует внутренности распятого на патологоанатомическом столе неизвестного науке зверька. Замкнутое на одном человеке колесо бесконечных перерождений запускается очень медленно.
Оскалы на той фотографии — искусственно вырезанные из кости и камня, ночной кошмар физиогномика и просто наглядная иллюстрация деловой атмосферы писательского серпентария, ничего лишнего в зарисовке.
Когда серия слепящих белых вспышек ожидаемо — наконец! — сходит на нет, Линн смотрит через плечо, подражает довольной усмешке супруга, но уголки её губ дрожат, а сердце ухает тревожно и напряжённо: то место, где она оставила мужа, занял чужак. Прищур победителя, расслабленная линия плеч, взгляд, цепляющий каждую мелочь, как если бы он высматривал крадущие жизни сотнями огрехи в своих инженерных чертежах — разве этого мужчину она помнит? Разве это он пророс меж строк десятками её персонажей? Того, кого она любит так сильно, она не в силах и никогда не сможет удержать путами слов, запечатать к тексте и навеки привязать к единому образу: как ни старайся, сколь много измерений не городи, его не сберечь — он воистину бесконечен, с беспечной лёгкостью обходит петли её сравнений и не глядя, как бог — по воде, ступает по стилистическим фигурам и речевым оборотам, оставляет следы и уходит туда, куда ей дорога заказана и где она совершенно беспомощна. Праздная публика порционно расходится по углам, Линн отдана на растерзание немногим задержавшимся, и от отчуждения, кое она продуцирует и коим по итогам травится, ей и холодно, и жутко — эдакий ледяной мост, соединяющий её с прячущимися в подсознании тварями, для которых проблем с самоидентификацией не существует в принципе; мост стоит крепко, и по нему уже шагают первопроходцы.
Хаген встретится с ними менее чем через сутки.
Пряная горечь сермяжной истины, разделённой на двоих, но предназначенных одному: Линн никогда не бывает одна.
Бродит по дому, вынашивая в лоне своём не мир — миры. В мути, заменяющей ей восприятие реальности, в суматохе формируются и сплетаются в битве сцены, презирающие социальные законы и попирающие законы физические; люди сотнями, сотнями тысяч борются за право первыми воскреснуть на белом листе. Когда рукотворная ткань их вселенных прорывается острыми рёбрами нарушенной логики, ледяной мост сотрясает под стопами грядущих проблем.
Линн Геллхорн высматривает себя в зеркале и не находит. Линн Корбетт берёт в руки ею рождённую книгу, открывает, и вместе с событиями, войнами, грозными заговорами утекает меж пальцев в небытие. Линн берёт ножницы и пробует реальность на прочность просто чтобы убедиться, что из дыр в стенах и прорех в мебели не посыплются заместо опилок и войлока буквы и знаки препинания — чем оканчивается эксперимент, не помнит вовсе. Может, действительно в её жизни вшиты слова, но как быть с Хагеном? Линн крошит его забытый в кабинете портфель, приносит в гостиную и разбирает едва ль не поатомно парадную тройку, вспарывает подкладки и зубами рвёт самые крепкие нитки, уверенная на все сто: уж тут-то, тут негодные, синтетические слова-химеры и прячутся.
Супруг, блаженный в неведении, жить которому остаётся недолго, получает на ужин безумие в первозданной форме и прячущуюся по углам дрянь на десерт. Его догадки, конечно, верны — Линн здесь нет.
Её нет, но он не один.
С рёвом издыхающего от голода неразумного демона непрошенная гостья бросает первое, что подвернулось под руку, и спятившим локомотивом несётся в хвосте снаряда; сносит кушетку, во впечатляющем полным отсутствием грации прыжке сбивает с ног Хагена — юродивым, знаете ли, везёт.
А затем смыкает пальцы на его горле.
В стерильной обители местного госпиталя Линн лжёт открыто и нагло. Тёмный как ночь медбрат кивает бурному потоку её объяснений — поскользнулся, упал, сильно ударился головой, а я увидела кровь и будто бы тоже потеряла сознание, всё как в тумане, очнулся он уже здесь, — а причина всех бед откровенно удивляется, как этой нескладной, что девчонка в пубертате, со всех сторон кривой истории кто-то может поверить, и столь же неприкрыто любуется прекрасным контрастом чёрной кожи и белых одежд. Красота отдавшегося Гиппократу мужчины спорит с бессмысленным ужасом содеянной ею расправы и безнаказанностью, доставшейся слишком легко. Ножом под сердце взрезается исполненное сочувствия: «Всё верно, ваш муж подтвердил ваши слова».
Больничная палата — разумеется, отдельная, всё лучшее жертвам наших страстей — лаконичную пустошь пространства компенсирует дурманящей антисептической вонью. Она не жалуется и нос не морщит. Её дражайший и ненаглядный почивает на куцей перине стационара, и Линн — теперь действительно Линн — подкрадывается к нему охотящейся на кур лисицей, занимает единственный наличествующий стул, располагается так близко, как только может (она не только видит вздымающуюся и опадающую грудь, она слышит дыхание Хагена отчётливо до неподражаемой интимности), и покорно ждёт.
Ждёт, молясь, чтобы в открывшихся любимых глазах не читалось откровенного страха.
| |