if you stay i will feed you to the fire
and with a smile i will rake you from the coals.
TAYLOR "TILLY" JADE ADSIT // ТЕЙЛОР "ТИЛЛИ" ДЖЕЙД ЭДСИТ, 32
инструктор по стрельбе в «colby shooting club» (ruby rose)
Кто и что:
Сэмюэл «Сэм» Эдсит, 34 года - старший брат, служит в Армии Канады.
Патрик Эдсит, умер в возрасте 45 лет от сердечного приступа, некогда полковник и вообще личность примечательная – отец.
Дэйна Эдсит, 55 лет, домохозяйка на пенсии и неугомонная городская кумушка (с поправкой на «была») – мать.
Хонора «Нара» Фаркуар, что-то около 30 лет – «дама в подвале», беглая преступница, осевшая с Тилли под одной крышей до поры до времени.
Брэдли Уокер, ровесник, характеризуется припиской «бывший» и прозвищем Микроскоп.
Тилли открывает патронник, внимательно проверяет цилиндр – живая иллюстрация к инструкции правильного обращения с оружием, даром аромат свеженапечатанной макулатуры отсутствует. Но без добра, как известно, и худа нет: вон как растворителем благоухает, что заправская модница – самым последним французским парфюмом; невольным гостем промелькнувшее уподобление искажает губы едва уловимой усмешкой, Эдсит тихо и иронично фыркает, затем продолжает затейливые махинации, а тишина и одиночество обступают её плотной стеной. Женщина не замечает первое и совершенно не тяготится вторым; Smith&Wesson, дорогие мои, это вам non penis canina, сиречь не хер собачий, относиться к нему – к револьверу, ясное дело, а не к херу – надобно с особым уважением, которого не все люди, между прочим, заслуживают, далеко не все. Ей ли не знать.
Она действует методично, движения её выверены до грамма и доведены до сухой лаконичности бездушной цеховой машины. Мурлыча под нос очередной модный шлягер – вот ведь прицепился, сухофрукт музыкального мира! – протирает ствол, цилиндр, зону вокруг дула. Не забывает, разумеется, и про вытяжку стержня – проходится по ней смоченной в растворителе щёткой. Тянется за ружейным маслом, возится с особым, глубоким, будто величайшая мудрость, подлинным наслаждением; так мать пеленает ребёнка или завзятая кокетка втирает в себя целительный крем, силясь максимально отсрочить столь страшащее её увядание. Капелька масла попадает на джинсы, Тилли смахивает её рассеянным жестом, на деле – размазывает сильнее; не беда, переведёт вещицу в разряд рабочей одежды. Это одни из парадных джинсов, но, кроме как на стрельбище, наряжаться ей некуда.
Это ведь маленький городок, думает Тейлор, тщательно и неспешно полируя револьвер. Чай, не Байуорд, что в Оттаве, и тем паче не оголтелая торонтовская Yonge Street[1]; иными словами, никаких фэшн-событий в ближайшем обозримом будущем не предвидится, можно и не трястись над собственным гардеробом. Равно как и над чем-либо ещё, впрочем: ночь она как-нибудь переживёт, утреннее вторжение амнистированных на каникулы школьников перетерпит, а со второй половины дня, быть может, удастся выкроить минутку на упражнения, и вселенная покажется чуточку более яркой.
Так и перебиваемся.
[align=center]Факт первый.
Терпение ей не свойственно.
Хотя сама Тилли выразилась бы иначе.
- Я терпела её слишком долго, - говорит она медленно, будто пробует слова на вкус; горечью отдаёт ощутимо. – Дольше, чем необходимо, и намного дольше, чем она того стоила.
Собеседник – единственное существо, удостоенное чести внимать чистосердечному – озадаченно хмурит брови; чешет нос, когда Тилли чешет свой; расчёсывает мокрые волосы в полной синхронизации с оригиналом. Зеркальный двойник не подводил ещё никогда.
Безупречной выделки семейное гнёздышко вновь растревожено радостными ребячьими визгами: по ту сторону заднего дворика играют в догонялки, и сдавленная горсточка квадратных метров не препятствует веселью, а, напротив, значительно усиливает интерес. Им двоим, Тилли и Сэмми, вместе никогда не бывает тесно, неловко; даже когда совместными усилиями закрылись в багажнике старенького отцовского фордика, не смогли самостоятельно выбраться да просидели взаперти несколько часов кряду (играли в детективов в засаде, а потом ещё немного в «города»); к тому же, если враг подберётся излишне близко, всегда можно спрятаться за качели. Оба высокие, тощие, что стереотипные сиротские недокормыши, взлохмаченные, все в траве; счастливые, как только могут быть счастливы маленькие дети, и отличием им служит только длина волос – мать категорически запрещает Тилли обстричься под мальчика – да разница в росте: как-никак Сэм старше её на два года и даже помнит, хотя и смутно, полковника Эдсита ещё живым. Тилли помнит только по рассказам да фотографиям; Дэйна устроила в гостиной полноценный мемориал, пройти мимо и не заметить возможным не представляется.
Праздник жизни прерывается одновременно с их вынужденным одиночеством, обозначившаяся на сцене мать – платье в горошек, ладная причёска, пакеты с продуктами вяло аккомпанируют шелестом – выступает с оскомину набившей арией, предназначенной, конечно, обоим чадушкам, но преимущественно младшей дочери; и звучат, звучат акустические бурные излияния. «Видела бы ты себя, Тилли!». «Ты совсем грязная, Тилли!». «Разве так ведут себя юные леди?». За спиной родительницы Сэм привычно закатывает глаза.
Покуда старший шерстит каналы в поисках удобоваримых мультфильмов, Тейлор насильно потчуют заботой, оборачивают в удушающий плед материнской ласки и перегружают нестойкие сервера молодой неокрепшей психики на манер ленты Мёбиуса свёрнутыми упрёками (сторона действительно одна: мама всегда права). Квохчущий заплечных дел мастер корпит над несчастной жертвой, делает замах, второй, третий, а вместо топора у него расчёска, но использовать топор, полагает Тилли, было бы куда милосерднее: волосы, длинные, чёрные, самую малость вьющиеся на концах, спутаны в неопрятные колтуны, и привести их в порядок есть путь бесконечных мучений, через которые Дэйна железно настроена протащить негодную дочь. «И почему ты никогда не причёсываешься сама, когда меня нет?» - шипит она гневно, хотя прекрасно знает ответ. И на немой, застрявший в глотке вопрос Тилли качает головой: «И не думай, состричь не позволю!».
Вызов принят.
По сто взмахов перед сном, по сто взмахов поутру; иногда Дэйна не ленится и считает подходы вслух, но по большей части ограничивается строгим напоминанием, тысячей их; ментальные пинки плодов не дают и отскакивают от ребёнка, как резиновые мячики от стены. Под конец запястья уже ноют и затекают, неподалёку потешается над бессмысленностью действа скучающий брат. Схлёстываться в поединке с подопечным – педагогический приём не из лучших: либо тряпку вырастишь, либо бунтаря, третьего альтернативно одарённому взрослому, увы, выжать не удаётся практически никогда; в тряпку Тилли мутировать не желает.
Она отвечает на вызов.
Пока маменька на работе, навещает рабочий кабинет отца, отыскивает самые внушительные ножницы, гордо шествует в ванную, и ковровой дорожкой доморощенной суперзвезде служит восхищённый взгляд Сэмюэля. «Неужто отрежешь?» - не верит он; Тилли озорно кивает, и вскоре доказательство её храбрости, тускло отблескивая при электрическом свете, уже свисает с раковины и устилает собою пол. Лезвия немного затупились и сходятся с тихим повизгиванием, однако режут на славу, и по итогам на голове Тейлор не остаётся ни единой прядки длиннее её мизинца.
На материнские оры и всхлипывания ответ последует лаконичный – надоело ей лохмы свои причёсывать, вот и отрезала. В угол, и никаких сладостей? Цена невысока.
В скромной оранжерейке её добродетелей смирение не цветёт никогда.
В четырёх стенах средней школы исследователь, работающий в режиме Бога, уступает место воителю, вдумчивый наблюдатель – оголтелому кинестетику без свинцового бремени одарённостей, зато достаточно лихому и смелому, чтобы рискнуть подробить на эксперименты расширяющий границы мир. Чёрная ненависть в лекциям, к тупой копирке с доски отпирает двери веренице дюже полезных знакомств, не всегда бескорыстных – охотникам вести за неё конспекты исправно платится карманными деньгами или тумаками, тут уж как повезёт, - однако сотрудничество более чем прозрачное, и это на все сто устраивает мало склонную к спиралям рефлексии Тилли. В её сознании меркантильности отдаётся приоритет: разве не честнее признаться в холодном расчёте, пропесочиться сквозь ситечко договора, погасить счёт и получить желаемое, чем часами распространяться о дружбе, любви и доверии, а потом методично попирать и то, и другое, и третье?
С таким подходом друзей у неё, сами понимаете, много не наберётся.
Кингсон встречает не бравого неофита, маяком в тумане моральных убеждений коему служит забота о родине; Кингсон встречает человека настолько ослеплённого целью, что не заметив затопчет ставших у него на пути. В любом проявлении инициативы, в любом отдельно взятом задании необходимость выбиться в лучшие для неё первостепенна, а энергозатраты с лихвой окупаются куцыми похвалами от старших по званию; но, когда она шлёпает к звёздам прямо по терниям, не упорство сияет над нею золотом нимба, не перфекционизм и отнюдь не зачатки трудолюбия – ей попросту невтерпёж: ведь вот он, успех, вот она, награда, вот оно, очередное достижение в послужном списке, приди и возьми, и Тилли не просто прёт к нему на всех парах, её несёт вперёд на локомотиве юношеского максимализма. Зрелище то ещё.
Факт второй.
Деликатность – это не к ней.
Потому что на неуверенно-вопрошающий поцелуй Нары ответить следовало бы по ситуации куртуазно, однако Тилли не миндальничает, и реакция её укладывается в секундное «Я не лесбиянка». Коротко, как пулемётная очередь, и умертвляет на месте; Хонора невольно отстраняется, вся подбирается внутренне, топит взгляд на дне стакана. «Я думала…» - сообщает она полому пространству вокруг, а Тилли залпом приканчивает остатки пива, смывает чужое тепло с губ и накладывает окончательную резолюцию: «Нет». Лапидарная истина Эдсит не приемлет хрустальных замков психологических подоплёк - ей сделали предложение, она отказала, дело закрыто, сыщиков можно отпустить по домам; апологет телеграфного слога, Тилли не трудится над симпатичной упаковкой для вето, ибо знает, знает уже сейчас, хотя её всего девятнадцать: от ворот поворот всегда оставляет осадок, и обсуждать его или маскировать добрыми, прости господи, намерениями суть на ровном месте лицемерие. Ханжество в чистом виде. Не размениваясь на сантименты и экивоки, она немедленно подзывает барменшу, повторяет заказ, а когда оборачивается, Хоноры и след простыл. Искать израненное игнором создание Эдсит манкирует.
Потому что, когда потемневший от пыли и солнца Сэм навещает её в съёмной халупке, за проживание в коей страдальцу нужно моральную компенсацию выплачивать (выходящие на мусорку окна, например, задраены круглый год кряду), Тилли не интересуется его переживаниями – подумаешь, выговор, а не бей морду гражданской дряни, - не подхватывает заботливо тяжёлые сумки, не летит принимать у гостя пальто, кипятить воду для чая, набирать ванну с пенкой и прочее, гендерными стереотипами налагаемое.
Она стоит, скрестив ручки, в сторонке, изучающе глядит на поджарого, смуглого, такого мужественного даже в растянутой майке брата и не осведомляется – требует: «Ты гей, Сэм?», за что, к слову, немедленно получает в бок локтем: шуточные потасовки и во взрослом возрасте никто никогда не отменял. В пресной клетушке чужого жилища немедля становится на несколько градусов теплее.
Чуть позже, за пиццей и фильмом по комиксам, она пояснит: «Если у красивого мужчины уже два с половиной года нет даже намёка на девушку, а вокруг него при этом девки как мухи вокруг дерьма увиваются, у внимательной сестры есть все причины насторожиться». Сэмюэл долго и путано изливаться тоже не станет. «Ты маменьку нашу позабыла?», спросит он, и дальнейшие уточнения излишни; Дэйна, адовое воплощение школы кнутов и пряников – в её случае, правда, и кнут заставляют есть, и пряником бьют, - столь успешно продемонстрировала потомкам, как делать нельзя, что они и думать боятся следовать ведущей к новой общественной ячейке дорогой. Так и остались оба стоять на обочине.
Факт третий.
Если не можешь сказать что-либо без эвфемизмов – не говори вообще.
Брэдли Уокер уже ничем не напоминает сладкого холёного мальчика: рожа блестит, что блин с сиропом, волосы взъерошены, по скуле степенно расползается ржавое багровое пятно; «А я хороша, - отстранённо думает Тилли, - не прицеливаясь била и так удачно попала».
Не поворачиваясь к врагу спиной, блуждает по квартирке, собирает остатки своих по всем углам расползшихся шмоток, заталкивает, не заморачиваясь с аккуратностью, в холщёвое нутро походной сумки; правую руку ощутимо саднит, Эдсит не морщится. Вчерашний парадиз, ныне – царство теней, ложе любви, обернувшееся, стоило лишь обёртку снять, ложем прокрустовым, где голову обрубают сердечной приязни, ноги – болезненно ущемлённой самооценке; перебирать в уме славные дни, проведённые в объятьях с тем, кого сегодня приходится ненавидеть, на растянувшиеся вслед за тем годы станет любимой забавой Тилли, но сейчас ей отнюдь не весело. Не весело, зато она улыбается, давит слёзы и презирает себя за вставший в горле ком.
Улыбка её пахнет порохом и выглядит как рваная линия сейсмограммы. «Бешеная ты сука, - говорит Брэдди, - зато теперь все знают, кто ты такая». Прыгать в постель страждущего не любви, но самоутверждения и новых побед, определённо не лучшее решение Эдсит, и за эту ошибку ей расплачиваться долго: пойдёт в расход реноме, поистреплется и без того слабая вера в людскую порядочность, на нет сойдёт смутная, как утренняя дымка, надежда когда-либо распробовать счастье гименеевых уз; то, впрочем, удел будущего. В настоящем ещё предстоит повоевать, и Тилли затачивает нож.
Она не называет себя идиоткой, не путается в оправданиях, не вымаливает у негодяя пощады; в этой войне для неё дефензивы не будет, а лучшая защита, как известно, это нападение. Тейлор рвёт с места в карьер: «И чем хвастаться вздумал? Бесконечно малой величиной? Я ведь спала с тобой, дружок, и слову моему можно верить. Ему будут верить». Курсирует к выходу, заворачивается в куртку – то не её, то негодяйская куртка, и роль сей вещицы в грязной истории ещё не окончена, - бросает напоследок дружеский совет подарить следующей пассии микроскоп, чтобы не было недопонимания, сексом они тут занимаются или на родовые травмы жалуются, и под негодующее пыхтение Брэдли удаляется зализывать свежие раны.
Первый месяц добровольно-принудительного остракизма Эдсит принимает как затянувшийся внеплановый выходной и умудряется наслаждаться отсутствием необходимости продирать глаза в несусветную рань.
Третий она встречает на новом посту и сопровождает своеобразный юбилей зацветающей депрессией и безоговорочной потерей ориентиров: впору жестоко завидовать болтающемуся в вакууме недельному котёнку или там кролику, попавшемуся на ужин питону: первый по крайней мере ничего не соображает, у последнего есть чётко очерченные перспективы. Частный инструктор при фешенебельном спортцентре – не лишённый цинизма дар более-менее близкого по духу сослуживца, прознавшего об отставке, - должность, спору нет, не из худших, однако удручающую хватку растерянности ослабить оказавшаяся неспособной; чтобы не потерять себя окончательно, Тилли отщипывает от похудевшего на барских харчах бюджета солидные куски и заделывается членом местного стрелкового клуба. Питтсбург, ставший ей временным прибежищем, как камешек в кроссовке – раздражает и набивает мозоль.
Новости из мира далёкого детства тоже неутешительные: по ту сторону телефонного провода безликая медсестра вяло информирует, что Дэйна Эдсит сломала бедро и просит соизволившее отозваться контактное лицо приехать ASAP[2]. Тейлор клянёт себя за мягкотелость (вот уж бессовестная лесть!) и спешит в Уотерлу, где обнаруживает матушку в окружении добела раскалённого от злости Сэмми и молодой девочки-сиделки с выражением лица слетевшего с катушек и принявшегося сгоряча за убийства Будды; стемнеть не успевает, как она присоединяется в сонму мечущих громы и молнии. Брат дезертирует на второй день («Прости меня, Тилли, но это просто невыносимо»), милая девочка держится немногим дольше, и наша героиня остаётся наедине с Дэйной и её конца-края не знающим зудящим нытьём.
Думаете, она сдерживалась с трудом, но терпела выходки болеющей матери?
Думаете, ходила за родительницей и лишнее слово боялась сказать?
А вот как бы не так.
Только лишь престарелая леди настраивает шарманку и готовится толкать речи, как её прерывает спокойно блудная дщерь. «Мама, - говорит Тилли внятно и даже тихо, хотя, видит бог, перейти на крики ярости так соблазнительно, - заткнись наконец». Падает одна челюсть, зрители (милый серый котик, жирный как свин) ретируются в соседнюю комнату. «Что ты сказала, Тилли? – Я сказала: заткнись».
«Ты задолбала обоих детей».
«Если продолжишь в том же духе, я уеду и больше уже не вернусь».
И тяжёлая артиллерия, удар ножом в спину: «Тогда, если у меня когда-нибудь будут дети, они не узнают о бабушке».
Сопротивление не сломлено, военные действия не прекращаются, зато эта конкретная битва таки за ней. Тилли Эдсит продолжает внушать себе, что ни о чём не жалеет, но привкус лжи даже ей не заметить довольно трудно.
Факт четвёртый.
Всепрощение она не практикует.
Когда Нара Фаркуар исчезает с радаров, женщина не ведает печали, не объявляет поисков пропавшей без вести; говоря честно, она не предпринимает решительно никаких особенных действий. Ей, конечно, не совсем всё равно, но степени беспокойства за шапочную знакомую для подлинной тревоги оказывается маловато.
Зато достаточно, чтобы объявить на придурков из соседней группы охоту, когда придурки решают оттачивать на Наре мастерство ироничной шутки. Кингстонская база велика, Канаде есть чем гордиться, но Тилли верно идёт по следу, и скрыться от мести ребяткам удаётся отнюдь не в полном составе; кое-кому достаётся, иным достаётся изрядно. За ошибками, как мы все знаем, следует расплата, и паршивцы платят: одни – самолюбием («Пэдди, ой, Пэдди, а ты уверен, что она не заделалась лесбиянкой ровно в тот момент, когда взглянула на твою рожу? О, кажется, и я теперь девочек начинаю любить, отвернись от меня, пожалуйста, пока до греха не довёл!»), вторые – предупреждением (Вовремя прошёптанное на ушло «Чья бы корова мычала, я-то видела, как ты, Кристина, на задницу Лоры на тренировке глядела» исцеляет балабола от приступов злословия, а Тилли слишком самонадеянна, чтобы понять – излечение временное и потом против неё самой, Эдсит, и обернётся; оно и оборачивается), третьи - ударом в нос (или по колену, или ещё куда – на тренировках всякое случается, от несчастного случая не застрахован никто)…
Брожение умов запущено, ожесточение против наглой, задирающей нос Тейлор копится и приумножается; эдакий колосс на хрупких глиняных ногах, которым подкоситься – всего ничего, и, когда оные не выдерживают веса, аккумулированное озлобление изливается вовне и погребает спесивицу под собой: когда Брэдли Уокер упивается хвастовством и подробно рассказывает, как и в каких позах успел поиметь бесстыдную уорен-офицершу, заинтересованные в вендетте подхватывают и разносят по окрестностям лейтмотив. Тилли клянётся отомстить им, всем до единого, и пусть никто не уйдёт обиженным, но она не успевает до добровольной отставки, а Эдсит после расторжения контракта – совсем иной человек. На весь универсум обиженный. Ощерившийся и колючий. Сломленный. Мечтающий свести счёты и не имеющий ни малейшего представления о том, куда ей идти теперь.
Когда Брэдли рассылает друзьям и товарищам приглашения на свадьбу, Тилли не получает весточку, но заявляется на сабантуй. В тесном братстве друзей и товарищей она на мгновенье теряется – ей, изолированной точке, филия[3] улыбается редко, - а потом нарушает идиллию и выходит на свет; кто узнаёт её, не окликает и не кивает; Брэд закипает быстрее воды в чайнике и гневно раздувает ноздри; красотка с волосами цвета древесной коры – собственной персоны невеста – видит новую гостью и (пока) не видит проблем. Тилли открывает ей глаза.
Дюжина шагов до без пяти минут молодожёнов, приветствие, оставшееся без ответа, куртка Уокера, поднятая из небытия – улика номер один и просто удачный повод. «Вот, отдать пришла, - Эдсит оскаливает зубы и краше оттого вовсе не делается. – И принесла подарок будущей супруге». Презентом оказывается микроскоп, финальным аккордом звучит признание кокетливым полушёпотом, слышным в притихших задних рядах: «Думала оставить на память о тебе, Брэдди, о решила, что твоей жене он всё же нужнее».
Сильные умеют прощать – так, по крайней мере, говорят, - но в Тилли нет нужной душевной твёрдости, и подобная роскошь ей недоступна. Её удел – всегдасущная, безрубежная месть, месть сжигающая мосты, разрушающая создателя, сметающая на пути своём все мыслимые рамки приличий; всё оправдано ради результата, считает Эдсит, но она изменит мнение, и очень скоро.
Факт пятый.
Выбрав поклонение ложному идолу, рискуешь сложить голову на алтаре.
Свадьба Брэдди срывается, и резонанс ударяет непосредственно по прародительнице самого шухера. Тейлор получает повестку в суд практически незамедлительно, слепленное адвокатом обвинение чудится смехотворным только ей одной (Сэм, правда, тоже посмеялся, но по телефону и из Оттавы), судья же внимает не отвлекаясь и выносит – внезапно – положительное решение: Тилли влетает на денежный штраф; кто же знал, что ею в воздух подброшенное прозвище возьмёт да и приклеится к Брэдли, как к некоему месту - банный лист, и что всё зайдёт так далеко, что парнишка вынужден будет просить о переводе. Уокеры-старшие, оба армейские, свои в доску и чином постарше офицерского каждый, мягко говоря, огорчены поворотом дел, и намёки на то, что кой-какую барышню неплохо бы под зад ногой, стремительно теряют прозрачность, так что добрая воля, с которой Эдсит идёт увольняться, таковой является только де-юре.
Освобождённая от службы, с небольшим счётом в банке, зачищенными перспективами и усечёнными амбициями, Тилли шустро пересмотрит некоторые из взглядов на жизнь; сильный удар по голове всякого уму-разуму научит, научил и её. Притихшая, переставшая узнавать бледную тень, появляющуюся в зеркалах по утрам и вечерам, утерявшая единственный ей доступный вектор и движущаяся вперёд по чистой инерции, она проплывёт по стране через ряд узловых точек – рабочих мест – и осядет в силках родного Уотерлу; первоначальная временная мера плавно перейдёт в более-менее постоянное решение под гнетом обстоятельств и отсутствия иных направляющих сил: Дэйна сильно сдаст после болезни и константно пропишется в больничных пенатах, старый дом ещё предстоит продать с максимальный выгодой, а “Colby” как отдушина столичным стрельбищам не уступает ничем. Нет, серьёзно, когда смотришь через прицел, делаешься иным, высшим созданием, безупречным и прекрасным эволюционным венцом, для коего пятна на биографии не существуют и жизнь априори имеет смысл.
И последнее.
Новая жизнь – новые правила.
Однако прежние наклонности мерцают реминисценцией.
Две минуты в зоне видимости Дэйны, и зубовный скрежет её дочурки отчётливо слышится на парковке; визит вежливости предсказуемо превращён в боевые действия на радость и развлечение праздношатающихся.
Армейская подготовка канадцев и, например, американцев суть копна различий в пределах достаточно обобщённых трафаретов: нюансы, разумеется, наличествуют, знать их для Эдсит – честь, и один конкретный пункт она выделяет особенно, выделяет, любит и ценит. Что делают прочие, когда на них огнём проливается внезапная атака невидимого противника? Падают на землю, ориентируются, открывают ответный огонь, именно в этом порядке; все, но не канадцы (видите, как блестят глаза Тилли, стоит ей оседлать любимую лошадь?), потому что канадцы сначала стреляют – не заливаются очередями, всего-то два выстрела с каждого – и лишь затем ныряют в спасительную нишу первого подвернувшегося убежища: напавший по-воровски, изнавись, неприятель рассчитывает на эффект неожиданности больше, чем на свои внутренние резервы, готовится застать врасплох разбегающихся по норкам растерянных кроликов, а получает мощный ответный удар. Пёс его знает, что говорит о таком славном подходе логика тактических выкладок, но Тилли, когда узнала, была в полном восторге и незамедлительно приняла на вооружение.
И сейчас, когда на неё водопадом обрушивается поток обвинений, отнюдь не все из которых лишены оснований и предыстории, женщина не тушуется. Два выстрела – холодный смешок и уточнение, не желает ли терпелку натёршая маменька более не ждать и заказать внука по каталогу, благо техника ей известна, - и спешный отход в безопасность обезличенных больничных коридоров под эффектное звуковое сопровождение; не бегство, но отступление. Возмущение Дэйны распространяется акустическими волнами, близлежащие медсёстры подтягиваются на огонёк и провожают улепётывающую гостью долгими неопределёнными взглядами; Тилли искренне им сочувствует, но ничем не может – не желает – помочь.
Получив в распоряжение два этажа, задний дворик и скромный подвальчик, Тейлор заказывает кадастровые выписки и мысленно подсчитывает, сколько может содрать со страждущих протушиться в глуши; заодно присматривает симпатичную однушку с окнами, выходящими, вот те на, на мелкую улочку; не мусорка, и то прогресс. Даже оплачивает первый месяц аренды…
А потом, когда бледно-серая, на ногах себя удержать не способная Нара нарисовывается на пороге, разгоняет риелторов и спешно приводит в порядок дом. Дотащить в буквальном смысле лающее громоподобным кашлем тело до окраин – лишь полбеды (собственного автомобиля у Тилли нет, но двадцатка таксисту пресекает мефитические расспросы, а глубокий капюшон обеспечивает пикантную анонимность); вылечить воспаление лёгких и сломанное запястье, не имея на то ни образования, ни доступа к медикаментам, задачка куда веселее.
Чтобы трясущаяся в лихорадке Хонора не попалась на глаза добрым соседям, её благодетельница завешивает окна тяжёлыми шторами и запирает мамину комнату, ставшую пациентке и приютом, и темницей.
Чтобы правильно забинтовать кисть, часами насилует гугл и ю-тьюб.
Чтобы сбить температуру и исцелить кашель Нары, сначала скупает доступные ей без рецепта аптечные средства, а затем отыскивает дорожку, к пресловутому чёрному рынку ведущую.
И старается не думать о том, что будет, если мать выпишется и пожелает вернуться домой.
«История прямо анекдотичная, - делится Тилли, когда старая приятельница пытается кушать бульон. – Запертый дом, дама в подвале и несанкционированные таблетки аккурат с подпольного цеха, вершина моих чаяний и мечтаний, прямо вишенка на торте». Они обе имеют доступ к интернету и молчат о новостных сводках Торонто, в которых имя Хоноры фигурирует не на первой полосе, зато с завидной постоянностью; Нора просматривает регулярно, Тилли – когда находит масть вдумчиво порефлексировать после тяжёлого рабочего дня. Обвинение в побеге от правосудия на аверсе и в непреднамеренном убийстве на реверсе – достижение, коим не похвалишься за чашечкой чая, и куда лучше обходить его в разговорах за версту, чем ворошить муравейник и поднимать со дна ментального колодца утопленников – вопросы, ответы на которые хорошо не сделают никому. «Почему ты пришла ко мне?» - так и не поинтересуется Эдсит, ибо презирает трусость, но боится услышать: «А почему ты пустила?».
______________________________
[1] Рынок Байуорд в Оттаве и Янг-Стрит в Торонто – весьма оживлённые и излюбленные туристами места.
[2] As Soon As Possible, как можно скорее.
[3] Др. греч.«филия» - «дружба», «любовь», также «дружественность», «расположение», «притяжение».
Хронологично:
» Единственная дочь и второй ребёнок полковника Эдсита, в бозе почившего практически сразу после второго дня рождения Тилли, и склонной к истерии и гиперопеке мадам, от Вооружённых сил вообще и работы на благо государства в частности бесконечно далёкой.
» Почему благородное «Тейлор» получило такое уменьшительно-ласкательное – одной Дэйне известно, все вопросы к ней.
» Родилась и окончила школу Уотерлу, после чего – отчасти в силу характера, отчасти стремясь оградиться от матушки – покинула историческую малую родину и примкнула к рядам Армии Канады: 4 дивизия, 33 бригада, броквилльские стрелки, определённо есть чем гордиться. Осела на базе Кингстон на время прохождения базовой подготовки, затем в Мифорде, затем – в Пехотной школе Гейджтауна; непосредственно Броквилль, равно как серию близлежащих локаций, также повидала.
» В узеньких промежутках между запредельно ранними подъёмами, интенсивными тренировками и частыми квалификационными экзаменами, а заодно и сопряжёнными с ними переездами (ибо то, чему учат на одной тренировочной базе, зачастую проверяется на другой) ухитрилась нажить определённое количество недоброжелателей и огорчительно мало приятелей – юношеская заносчивость и готовность по головам идти редко когда вызывают тёплые чувства у окружения.
» Успешно просеялась в решете отборов и испытаний и по итогам попала на курсы уоррен-офицеров, где познакомилась с неким Брэдли Уокером, военным в поколении. Окончание курсов Брэдди ознаменовал распусканием слухов о легкомыслии и общедоступности Тилли (козёл, конечно, однако и Эдсит на протяжение месяцев отношений не обошлась без перекосов и косяков), та ответила взаимностью и по результатам получила обвинение в клевете и недвусмысленный кивок на дверь.
» Некоторое время перебивалась эпизодически всплывающими подработками, а заодно активно пережёвывала дела минувшие и тухла в болотце бесплодной злобы, неутихаемой жажды мести и леденящего чувства потерянности, потом дошла до меланхолии, кою по мере необходимости разбавляла тренировками и попытками отыскать для себя новую колею, ибо Тилли прежняя – что акула: неподвижность для неё недопустима.
» Прознав о травме и болезни матери, вернулась в Уотерлу; временное перешло в постоянное, когда Дэйна угодила в стационар, а в гости к Тилли заглянула старая знакомая по товарищеским посиделкам, ныне – разыскиваемая за непреднамеренное беглянка, отягощённая болячками и тотальным душевным раздраем. К первой периодически необходимо приходить на поклон, второй приходится закупать подпольные лекарства; заморочисто, жрёт нервы и силы, зато для Тейлор какое развлечение, словами не описать. Как ни странно, наша героиня вовсе не бунтует. Пока.
Дополнительно:
Тилли травмирована. Не спешите закатывать глаза, речь не о нарушенной экосистеме её не в меру богатого внутреннего мира, она травмирована физически – пережила надрыв связок коленного сустава, многочисленные вывихи, ухитрилась растянуть поясницу и излишне затянула с лечением, пренебрегала качественной реабилитацией – сейчас, конечно, раскаивается, но поздно пить боржоми, когда почки вырезают.
Принципиально не курит, умеренно пьёт, резко негативно относится к дури. На дерзнувшего задымить в неположенном месте обрушит все кары земные: она, мол, с годами не молодеет, лихой состав её регенерационных потенциалов будет только замедляться, и лишний раз травить организм ей решительно незачем.
Фанатично предана стрельбе, что для неё и работа, и развлечение, и психотерапия в одном флаконе. Исступлённо тренируется, в основном делает ставку на утренние пробежки и смешанные спортивные комплексы, коим когда-то обучалась в Кингстоне.
По мере получения по шапке и лицезрения обратной стороны фортуны ожидаемо присмирела и значительно поумерила пыл. Меж тем, была и остаётся человеком дурного нрава и малых запасов снисходительности.
Тейлор – из тех, кто изначально не вызывает симпатии у окружающих; с недавних пор это её волнует и – в чем себе никогда не признается – здорово расстраивает. Не умеет, даже когда искренне того хочет, говорить людям комплименты (нет, может, конечно, похвалить, но как неуклюже и угловато!), радость выражает максимально зажато, восхищение безотчетно прячет под напускным равнодушием, а заливистый смех сей фемины отчётливо отдаёт льдом – комбинация, стоит признать, не из удачных.
Тридцать лет – возраст невеликий, возможностей пройти профессиональную переподготовку с учётом щедро предоставляемых бывшим военным льгот у женщины предостаточно, однако она сидит на ставке инструктора и не планирует карьерных пертурбаций; ей нужно вновь обрести для себя ориентиры, а до этого восстановить душевный баланс.
До сих пор остро переживает историю с Брэдди и собственное увольнение. Страстно желает вернуться в армию, но, что для неё характерно, не подаёт заявление даже на приём в другие дивизии. Немногих посвящённых в завихрения её биографических особенностей неосознанно избегает, стойко игнорирует звонки и письма, отсиживается в крепости и роет окопы.
[/align]
Средь насыщенной, яркой до потери малейшей надежды на естественное происхождение шевелюрной синевы алые брызги разбросаны и тут и там, их неровная сеть опутывает кончики волос и поднимается до самой макушки, где сбивается неопрятной коркой — угораздило же так вымазаться, а потом и не заметить! Бледным призраком вчерашнего шапитошного неистовства проступают на наволочке розовые куцые пятна, один косой взгляд, брошенный на них по чистой случайности, по незнанию, внезапно вызывает приступ тошноты; Тельма, неодетая, едва ускользнувшая из расплывчатых оков ночного морока, брезгливо морщится и произносит до костей зазубренное проклятье: миру в целом, Небраске в частности, богомерзкому и богом же забытому городишке для пущей конкретности.
«Да чтоб им, да чтоб их всех, да чтоб его, да чтоб меня...».
Ей отчётливо дурно от литров выжранных в одну глотку ликёров и сомнительной свежести закуси, а от непосильной нагрузки — рывком опосля перепоя подняться, знаете ли, похлеще норм ГТО будет — сердце выплясывает беспорядочную хорею. И, разрази гром Хэй-Спрингс и окрестности, определённо стоило презреть лень и праздность и принять душ по окончании выступления; чистота, в конце концов, залог здоровья, а с последним у Блэнтайр дела никогда не шли особо хорошо.
Ухватившись за первую под руку подвернувшуюся трость, с медлительностью ледового катка ползёт в сторону уборной. Добравшись до спасительной прохлады бежевой плитки, не выдерживает и прислоняется лбом к холодной стенке, после чего ящерке на камне подобно замирает без движений да пропускает одну за другой отравленные похмельем утренние минуты. Когда шум в ушах спадает на нет, а природный движок перестаёт отстукивать ритм, кардиограмма которого подозрительно напоминает схему американских горок, наша героиня отлепляется от опоры и скрывается за завесой воды; со звериным удовольствием смывает с волос последнее «прощай» заблудшего кантинаровского недруга, и бурые разводы степенно бледнеют, а затем исчезают вовсе.
Пройдя сквозь очистительное ситечко самопального пургатория, отыскивает дорогу в любимый трейлер, кормит ошалелого от пьяных хозяйских воплей пуделька и устраивает себе час отдыха и релаксации; кстати приходятся и недопитое спиртное, и раскинувшийся поодаль короткий диванчик — номинально единственно чистое в логове посадочное место; на замаранную багрянцем кровать смотреть совсем не аппетитно. За славным процессом преждевременной сиесты проходит заоконная темень, стучится в дверь обязательное июньское тепло, Эльма с ей свойственной внезапностью начинает тяготиться одиночеством, развеять которое даже самому преданному псу едва ли по силам. Теперь ей жаждется действовать, разыскать кого угодно из рода человеческого, дабы удачно найденный мученик прогнал тоску прочь, а по возможности ещё и выслушал бесконечные потоки сплетен и откровений; в обители циркачей, большая часть которых вчера аналогично возливала и ныне спит, а меньшая искренне сожалеет о пробуждении, таковой помощник едва ли обрящется, потому стоянку уродцев простительно и покинуть на неопределённый срок. И ведь убрать, убрать за собой ещё надо!
Под оглушительный, перезвоном в голове отдающийся лай Шериданс Мурена скользит по ей вверенному клочку личного пространства и собирает, отскребает, затирает. В чёрный зев мусорного пакета укладываются штабелями пустые бутылки — по их фантастическому количеству можно определить, что недавно патронесса домика на колёсах принимала гостей, и принимала радушно, — да забрасывается поюзанное и в единый клок свёрнутое постельное бельё (кровь, между прочим, оставляет следы, а за цирком и так тянется шлейф дурной славы), всё это ненужное добро заботливо припорашивается тряпками конспирации ради — а ну как на выходе стоит любопытствующий полисмен? Наконец, прицеплен к поводку взволнованный пудель, и Блэнтайр решает более не тянуть.
С Шериданс на цугундере, с тяжеленным пакетом наперевес Эльма уныло плетётся через стихийный трейлерный лабиринт, выбирается на скучные просторы кукурузной провинции и, оставив за спиной пустынный въезд в город, спешит на встречу с городской свалкой; ей предстоит и сор из пресловутой избы вынести, и собаке дать на воздухе порезвиться, и обратно до дома дойти, так ещё совершенно одной. Тельма предпочла бы иную перспективу, но её, по традиции, никто не спросил.
«Да чтоб им, да чтоб их всех, да чтоб его, да чтоб меня...».
Выученная за долгие проведённые в Хэй-Спрингс месяцы анафема звучит, будто песня, и Блэнтайр не успевает заметить, когда начинает произносить её вслух. С рефренами, с чувством и расстановкой, обстоятельно и не торопясь; словно заправская ведьма, что хулой пытается околдовать городок, заключить его в клешни тёмных чар и окончательно изничтожить, ведь намного проще затапливать злостью обстоятельства, нежели признать вину за собой.
Перестук трости под аккомпанемент молитвы-брани доминирует над прочими звуками, однако недолго, и вскорости гармония общего шума нарушается шелестом чьих-то шагов. Тельма оборачивается нетерпеливо в надежде обрести компанию и с растущим восторгом глядит на незнакомца — ещё совсем молодого, измученного дорогой и ужасно бледного, как если бы он неподготовленным зрителем пришёл поглядеть на ночной кураж «Кровавых пуделей» и по горло впечатлился увиденным. Невольно на ум пришедшее сравнение высекает из Эльмы смешок; затем она растягивает губы в счастливейшей из улыбок.
— Боже, живой человек! С ума сойти, я уже решила, что тут всё, кроме кукурузы, повымирать успело.
Начисто игнорируя очевидную неловкость ситуации, позвякивая прячущимися в пакете бутылками, поворачивается к Эдди всем корпусом; сие действо продумано до мелочей — пускай мальчик разглядит в подробностях и платье Блэнтайр, и фигуру, кою это платье обтягивает. Цирковые привычки и ядом крысиным не вытравишь.
— Долго же ты пешочком гулял, дорогой, — говорит Мурена, качая головой с непритворным изумлением; ей-то пешком долго гулять не приходится, — ближайший населённый пункт ой как далеко. Местный? Я-то нет, но ты сам, наверно, уже понял. Я из цирка, а тебя там не видела, хотя могла и не заметить, конечно. Был, нет? У нас славные пудельки, можно погладить. Как тебя хоть зо... Шерри!
Мягкое воркование прерывается вскриком — собака Мурены, воспользовавшись ситуацией, одним рывком освобождается от объятий ошейника и, покрыв расстояние до Эдди несколькими прыжками, с буйным весельем упирается грязными передними лапами ему на ноги. Запах крови, от парня исходящий, видимо, учуяла; домашний такой, уютный запах, практически идентичный хозяйкиному; как тут не воспылать к источнику дивного аромата самыми тёплыми чувствами?
